«СЕМЬ ПАР НЕЧИСТЫХ»

Сценарий

Северный порт. Мастерские, доки, краны торгового флота. Судоремонтный завод и снова краны и краны. На высоком берегу, от которого бежит к заливу, плавно поворачивая, дорога. Идет колонна заключенных. Далекие, как бы перекликающиеся шумы доносятся из порта, вдалеке над морем – бледный шар склоняющегося солнца.

Заключенные идут молча. Молчат собаки, которых везут на повозках конвойные. Мрачная размеренная настроенность вдруг прерывается отчаянным лаем дворняжки, вылетающей из подворотни. Заключенные оборачиваются. Лейтенант Сбоев – маленького роста, статный, с азартными глазами, с лицом отчаянного мальчишки (хотя ему 26-27 лет), быстро выходит из бревенчатого домика и чуть не падает, натыкаясь на собаку. Он оборачивается в ту минуту, когда из полуоткрытых дверей высовывается хорошенькое женское лицо. Он машет фуражкой, девушка, смеясь, отвечает. Перешагнув через отчаянно лающую собачонку, он выходит из калитки, перегоняет колонну и быстро спускается к порту.

Теперь видно, что колонна состоит из настоящих «зеков», одетых в казенное платье. На развилке дороги, бегущей по берегу в порт, к этой колонне пристраивается в хвост другая. Эти одеты в домашнее платье и ничем, в сущности, не отличаются от портовых рабочих, кончивших дневную смену и спешащих через ворота порта в город. На причале обе колонны (еще не смешиваясь), пересчитываются конвойными. Люди привычно опускаются на одно колено. Сторожевые собаки, большие овчарки, смирно лежат по сторонам колонны. Старший охранник – долговязый, длиннорукий, с крепко посаженным кривым носом – неторопливо считает людей.

Там, где одна колонна переходит в другую, заключенные, стоя на колене, шепотом перебрасываются короткими репликами.

— Куда везут?

— А кто ж его знает.

— Говорят в Западную (неразборчиво).

— Возможно. Далеко?

— Сутки, говорят.

— Двое. На строительство аэродрома.

Беззвучно шевеля губами, старший охранник кончает подсчет.

— Встать!

Другой охранник – маленький якут, с круглым лицом, с широкими скулами, — ведет людей на судно. Это – старый пароход, еще крепенький, небольшой, с характерным для начала века, срезанным под тупым углом (а не выгнутым) носом.

На причале, ожидая выхода на мостки, заключенные перемешиваются. Активно интересуется вновь подошедшей колонной староста Аламасов – сильный, усатый человек с толстыми плечами. У него неестественно черные глаза. Разговаривая, он глядит прямо в лицо собеседника и собеседник не выдерживает взгляда. Именно это происходит, когда он заговаривает с одним из вновь присоединившихся заключенных – беленьким пареньком лет двадцати, несколько торопливым, суетливым и, видимо, еще не освоившимся со своим положением.

— Указники?

Паренек кивает.

— Опоздал на работу?

— На двадцать минут…

/Гудит гудок/

Паренек кончает ругательством, о котором зритель легко догадывается по движению губ.

Аламасов: (недоверчиво) Ну да?

Паренек: Приравняли к прогулу. А прогул – к самовольному уходу.

Аламасов: Год?

Паренек: Четыре месяца.

Аламасов: Это еще что! Это – семечки!

/Шмон/

Заключенные спускаются в темную, сырую, слабо освещенную «летучею мышью», глубину трюма.

Когда они проходят по палубе – в смутных очертаниях видна сумрачно следящая за «пассажирами», команда парохода.

Причал. Аламасов смотрит на пароход. Это – оценивающий взгляд. Он видит ящики с оружием, зенитные пулеметы в чехлах, стоящие на кормовых рострах. Здесь наряжен пост и стоит часовой-матрос. Он видит будку над люком, ведущим в трюм – в этом люке исчезают один за другим заключенные. Он видит маленькую команду парохода, высокого толстого человека на мостике.

Капитан? Другой уголовник – квадратный, коротенький, лысый, с изуродованным ухом – беспокойно следит за Аламасовым. Это – Вольготнов. Их взгляды встречаются. Вслед за другими, они неторопливо сходят с причала

Трюм. Беспорядок первого устройства, вспыхивающие здесь и там ссоры. В одну из них властно вмешивается Аламасов. Упирающегося, сидящего на полу указника, он поднимает одной рукой и швыряет в сторону, как котенка. На его месте – у бункера – устраивается Будков – поездной вор. Человек, выделяющийся среди заключенных огромным ростом. В его наружности, на первый взгляд, зверской, чувствуется, однако, неуверенность и даже, может быть, слабость.

Шум устройства стихает и становится слышен плеск. Этот скользящий, булькающий звук меняется, когда пароход отваливает, но отныне он сопровождает все, происходящее в трюме.

Лучшие места у бункера заняты Аламасовым, Будковым, Вольготновым – уголовниками, занимающими особое положение среди заключенных. Это чувствуется. Одни заключенные обходят их, другие лебезят. Оказывают услуги: Аламасов снимает сапоги, один из заключенных угодливо ему помогает. За этой сценой молча наблюдает Веревкин, бывший моряк, устроившийся в стороне, у цементного ящика, которым заделана пробоина в обшивке старенькой «Онеги». У него незаметная внешность, — лысеющий блондин, среднего роста, с аккуратным пробором. Он лежит, опираясь на локоть. Перед ним книжка, которую он старается держать так, чтобы на страницы падал свет через лючины, доски, которыми прикрыт люк. Аламасов замечает его взгляд, встает, подходит к нему. Веревкин закрывает книгу, кладет ее на подушку (самодельную, соломенную, которую он, еще прежде, умело смастерил) и, не обращая на Аламасова ни малейшего внимания, приготовляется уснуть. Мгновенье нерешительности Аламасова – вырвать книгу? Ударить? – разрешается криком старшего охранника:

— На обед!

Двое заключенных осторожно спускают в трюм котел с кашей. Аламаосв раздает кашу. Себе он кладет вдвое больше, чем другим. Никто не возражает. За едой завязываются разговоры. Одна группа: Аламасов, Вольготнов и подсевший к ним Экземплярский — из указников, в прошлом слесарь, рыжий, разбитной, разговорчивый. Нетрудно догадаться, что разговор идет о Веревкине.

Экземплярский: Я с ним в одной камере сидел. Командир подводной лодки.

Вольготнов: Вот что!

Экземплярский: Он был к высшей мере приговорен. Потом заменили десятью годами.

Аламасов: Статья?

Экземплярский: Не знаю статьи. Его рыбный траулер потопил. Он как вышел из базы – рыбный траулер прямо навстречу. Он – к берегу. И траулер – к берегу. Он еще правее – и траулер за ним. А берег высокий, скалистый. Ни выброситься. Ни развернуться.

Аламасов: Шляпа.

Экземплярский (с горячностью): Нет, не шляпа! Один из лучших подводников, я тебе говорю! Случайность!

Вольготнов: Так что же было?

Экземплярский: Траулер ударил в левый борт и через две минуты лодка затонула. Он, как командир, обязан был покинуть корабль. Но для этого ему оставалось только нырнуть вслед за ним!

Аламасов: Почему же траулер на него пошел?

Экземплярский: Потому что капитан был пьян, в стельку. Это было доказано. Но у нас – знаешь! Его по законам военного времени судили…

Другая группа: Будков, беленький паренек из указников, Губин – худощавый, сдержанный, видимо, из сектантов.

Будков: Оденешься с иголочки, да? Берешь билет в международном, проводнику сразу десятку на чай, да? Чтобы ошеломить, понимаешь? Меняешься местами, чтобы попасть в купе к пассажиру посолиднее, да? А там сыпанешь ему в стакан снотворного – умеренно, понимаешь. Но с другой стороны, чтобы спал, как дитя, так? А ночью берешь его чемодан и прыгаешь с поезда на полном ходу.

Паренек: А не разобьешься?

Будков: Риск! Так бы я и катался до сих пор, если бы не отец. Я оделся, как Чемберлен, так? А он (взволнованно), он, понимаешь, оказывается меня уже два года по всему Советскому Союзу ищет! Меня так и ударило, понимаешь! Поехал и я его искать, а тут как на грех, в одном купе оказался старичок с чемоданом. Спит всю дорогу и без снотворного, так?

Губин: Не выдержал?

Будков (с горячностью): Но больше – хочешь верь, хочешь нет! Не воровал! Отца нашел, поклялся, завязал – баста! Болел, томился, понимаешь? Не брал! Иногда, правда, чтобы отвести душу, возьмешь что-нибудь в магазине, платочек там или что, — так выйдешь и швырнешь его в ближайшую урну.

Паренек: Так за что же тебя посадили?

Будков: Не за воровство.

Губин (иронически): Как же!

Будков (угрожающе): Ты мне поговори, так? Я тебе говорю – не за воровство. За незаконный отстрел лося, так? И за сопротивление при аресте. А сопротивления, между прочим, даже и не было. Милиционеру ключицу сломал (двинул), эка штука! Ну, отстреливался, правда. Но ведь не попал!

Охранник якут спускается в трюм.

Якут: Гальюн четыре человека! Однако четыре! (Показывает на пальцах) Становись!

Первая четверка заключенных выстраивается у трапа. Будков поднимается и, оттолкнув одного из них, становится на его место.

3.

Трюм. Плеск, сопровождающий предыдущие сцены меняется, становится отчетливее, более гулко отдается в трюме. «Онега» отошла. К этому мягкому шуму присоединятся сухой равномерный стук машины.

Заключенные спят. Полосы света через раздвинувшиеся лючины скользят по лежащим на соломе, на досках, телам. Не спят только у бункера. Здесь сидит, поджав под себя ноги. Как Будда, Аламасов. Рядом Вольготнов и Будков, который полулежит, опираясь на локоть. Его мутит, он не переносит даже легкой качки. Это странно контрастирует с содержанием разговора.

Аламасов: Дойдем до Норвегии, там видно будет. Чухляндия хуже. Сволочной народ.

Будков: А там что?

Аламасов: Хуже не будет.

Будков: А команда?

Аламасов: Что команда? Двадцать четыре человека. Нельзя ли меньше?

Будков: Оружия нет.

Вольготнов: Есть оружие. (Подполз Вольготнов, сделал знак и они подошли).

Он встает. В трюме у кормовой переборки лежат в ящиках грузы, которые должны быть доставлены вместе с заключенными к месту назначения. Вольготнов делает легкое движение рукой и крышка одного из ящиков бесшумно падает вниз. В ящике – пожарное оборудование – кирки, топорики, лопаты.

Вольготнов: Видал? Будкова мутит. Возвращаясь, он наступает на беленького паренька, который просыпается и с этой минуты прислушивается к разговору.

Аламасов (кивнув на кирки и топорики): Это что! Только чтобы часовых снять. На палубе — пулеметы.

Будков: Ну, хорошо. А как мы дойдем? Сейчас мы в Западную Лицу идем, так? В Мотовский далеко заходить нельзя. Нам надо Рыбачий обогнуть, чтобы высадиться в Киркинесе. А кто поведет?

Все взгляды устремлены на Веревкина, который — они это только теперь замечают — тоже не спит. Но он не слушает и не слышит разговора. Он пишет письмо жене.

"Дорогая Тоня, пишу тебе не надеясь, что ты вскоре получишь это письмо. Я здоров и чувствую себя вполне прилично. Беспокоюсь лишь о тебе, зная как ты тяжело переживаешь наше несчастье. Милая моя, любимая, моя радость и счастье. Я беспрестанно думаю о тебе. Надеюсь, что друзья, а в особенности Дашевские, поддержат тебя."

Разговор у бункера продолжается. На этот раз его не слышат зрители. Зато слышит беленький паренек из указников. У него настороженное, удивленное, почти испуганное лицо.

Веревкин пишет письмо:

..." Боюсь, что тебе будет трудно встретиться с Женей Дашевским. Но ты должна найти в себе силы, чтобы простить его. Он не мог, не мог поступить иначе..."

Снова тень заслоняет свет, падающий через раздвинутые лючины. Это — Будков, который молча подсаживается к Веревкину. Протягивает кисет и бумагу. Закуривают.

Будков: Ну, как ты тут? Устроился?

Веревкин кивает.

Будков: Может хочешь у бункера? Там все-таки теплее.

Веревкин: Да нет, ничего.

Будкова мутит. Он тупо смотрит на цыгарку, потом мнет ее в огромной руке.

Веревкин: Травить собрался?

Будков: Я на Финской в охране Водного района был, так меня всю войну рвало. Как в море выйдем — готов! (Пауза) А то может все-таки перекантовать тебя к бункеру? Ты вот пишешь, читаешь. Там свету все-таки больше, так?

Веревкин: Спасибо, не стоит.

Будков: Как хочешь. Меня, между прочим, староста прислал.

Веревкин: Зачем?

Будков: Не надо ли чего? Мало ли! Тем более, ты — моряк. В каком, между прочим, звании?

Веревкин: Капитан Третьего ранга.

Будков: Корабли водил?

Веревкин: Случалось.

Будков: Староста, между прочим, с тобой поговорить хотел.

Веревкин: О чем?

Будков: Дело есть. (Спазм сжимает его горло, он с трудом удерживается, на силу справляясь с собой). Связанное, между прочим с кораблекрушением.

Веревкин пожимает плечами, хватаясь за стойки, Буд­ков возвращается к Аламасову, неподвижно сидящему на скрещенных ногах.

Тишина. Полосы света бродят по спящему трюму. У трапа выстраивается очередная четверка. Ждут. Другая четверка из гальюна спускается в трюм. Двое из этой четверки идут к Аламасову. Они шепотом сообщают о чем-то старосте. Другие двое только что вернувшиеся с палубы вновь становятся в очередь.

Из следующей четверки кто-то приносит Аламасову карту Баренцева моря, украденную из штурманской рубки. Аламасов рассматривает карту, держа ее вверх ногами. Видно, как чьи-то руки переворачивают ее. Палец скользит вдоль Кольского залива, доходит до порта Владимир, огибает Рыбачий. Единственный путь между трюмом и палубой — отвесный трап, будка над люком и уборная в четыре очка — становится, по-видимому, путем, с помощью которого готовится осуществление захвата "Онеги".

Вокруг ящиков со строительными материалами идет какая-то потайная работа. Вынимаются и прячутся между досками настила пожарные топорики. Аккуратно приставляются к ящикам оторванные доски. Эту неутомимую, продолжающуюся всю ночь, подготовку видит и слышит Веревкин. Книга с заложенным в нее письмом, давно засунута под подушку. Он понимает, что готовится захват "Онеги" и Аламасов нарочно не скрывает от него этих приготовлений

Очередная четверка — в нее входит Веревкин — выстраивается у трапа. Но едва он поднимается со своего ложа, к нему подходит Аламасов.

Аламасов (тихо): Тебя это, между прочим не касается. (У него мягкий, почти просительный голос). Можешь даже оставаться в трюме.

Веревкин: А потом?

Аламасов: Господи, а что потом? Хуже не будет.

Он говорит с Веревкиным совершенно иначе, чем с другими заключенными. Теперь это усталый, пожилой человек, с мешками под глазами, с тюремной бледностью, окрасившей толстые, старые щеки.

Веревкин: Но как ты себе представляешь?

Аламасов: Господи, что я представляю? Я ничего не представляю. Что нам терять? Скажемся, политическими, попросим убежища. А кто не захочет — пожалуйста. Пускай возвращается. Герои, так сказать, спасли пароход.

Веревкин: А команда?

Староста смотрит на него в упор и Веревкин, как другие заключенные, не выдерживает взгляда и невольно, опускает глаза.

Аламасов: То ли делается? (Пауза) Ты подумай, я не тороплю. Но у тебя, так сказать, другого выхода нет. Выдашь – убьем. Не в тюрьме, так на воле. Дело такое.

Он отходит. Место Веревкина в очередной четверке уже занял другой заключенный. Веревкин — один. Все глаза устремлены на него. За ним следят неустанно, неутомимо. Он поворачивается на другой бок — и здесь чьи-то настороженные, внимательные глаза. Он достает из-под подушки книгу, открывает ее — из книги выпадает навигационная карта Баренцева моря. Он смотрит на карту. На глаза набегают слезы, он с трудом удерживается, чтобы не заплакать.

- Видишь, какое дело, Тоня...

Сквозь слезы карта почти не видна.

Отчаянно лает собачонка во дворе бревенчатого домика. Сбоев перебегает двор, выходит на дорогу, по которой двигается колонна заключенных. На причале. Идет погрузка оружия на "Онегу". Грузят «указники», последние ящики поднятые подъемным краном, плывут по воздуху, опускаются на палубу. Команда старшего охранника: "Становись!"

Колонна уголовников на причале перемешивается с "указниками", окончившими погрузку. Сбоев поднимается на "Онегу" и с подчеркнутой подтянутостью представляется капитану.

Миронов: Миронов. Добро ваше, погружено. Дело за пассажирами.

Миронов — грузный, высокий, небрежно одет, в потрепанном кителе, с несвежим подворотничком. По мосткам, переброшенным с пирса, заключенные переходят на "Онегу".

Сбоев: Как вас звать?

Миронов: Петр Николаевич.

Сбоев: Тоже Петр, но Павлович.

Миронов: Тезки, значит.

Разговор продолжается на капитанском мостике.

Миронов: Удобно вам в лоцманской? А то, может, перейдете к штурману? У него, правда, диван коротковат, но вам будет впору.

Сбоев: (самолюбивый, как все маленькие ростом, сухо) Благодарю, мне хорошо и в лоцманской.

Разговор продолжается в каюте Миронова.

Миронов: Давно служите?

Сбоев: Четвертый год.

Миронов: Я? Дай бог памяти... Двадцать четвертый.

Сбоев: (мельком, но выразительно оглядев бедно обставленную каюту Миронова с вытертым диваном и зеркалом в простой деревянной раме)

Миронов: (стараясь не замечать бестактности лейтенанта, открывает висящий на стене шкафчик, достает из него бутылку коньяку и две стопки) Угодно? Перед обедом?

Сбоев: Если позволите, за обедом.

Миронов: Можно и за обедом. (Выпивает и наливает снова)

Разговор продолжается в салоне, за обедом, где кроме Миронова и Сбоева сидят штурман Алексей Иваныч, молчаливый, скромный человек и второй помощник.

Сбоев отставляет тарелку с супом.

Миронов: Видно вам мой стол не по вкусу?

Сбоев: Спасибо, я сыт.

Миронов: Может быть, вина?

Сбоев выпивает рюмку, но когда Миронов хочет налить снова, закрывает рюмку ладонью.

Миронов: Тоже не нравится?

Сбоев: Да, не нравится.

Неловкая пауза.

Штурман: (стараясь сгладить начинающуюся ссору, Сбоеву) Конечно, веселого мало сопровождать оружие.

Миронов: Что же тогда мы должны говорить?

Сбоев: Каждому свое.

Миронов: Вы хотите сказать, что вам, «торгашам», так и надо?

Сбоев: Я не хочу сказать больше того, что думаю.

Миронов: (он немного пьян)

Сбоев: Не смею спорить.

Миронов: Приятно, когда человек говорит то, что думает.

Сбоев: Я всегда говорю то, что думаю.

Миронов: Редкий, но поучительный случай, (штурману) Вот, Алексей Иванович, думал, я сегодня случилось бы начать жизнь сначала согласился бы я? И решил, что нет. Почему?

Штурман: Петр Николаевич.

Миронов: Потому что тогда пришлось бы существовать среди людей, которые говорят то, что думают. Людей искренних, трезвых и, между прочим, не упускающих случай схватить быка за рога.

Сбоев с презрением пожимает плечами, встает и выходит.

Миронов: (пьет, с горечью) Хорош, а? (Наливает штурману)

Штурман: Спасибо, не хочу. И вам бы, Петр Николаевич, не надо.

Теперь они одни в салоне.

Миронов (пьет): Ты моего Георгия знаешь? 32 года. Директор консервной фабрики. И чем же больше всего на свете дорожит этот уважаемый директор? Тем фактом, что он соблаговолил явиться на свет.

Сбоев выходит на палубу. Стоит на посту, у оружия, матрос. У тамбучи — будки над трюмом — стоит охранник. Четверо заключенных выходят на палубу, другой охранник ведет их в уборную.

Сбоев бродит по "Онеге". Теперь становился ясно, что он кого-то ищет. Женское лицо выглядывает из окна салона. Это — буфетчица, приятная полная женщина лет сорока. Прежде, во время обеда, она раза два промелькнула в салоне и заметила скользнувший, но внимательный взгляд лейтенанта. Сейчас она не видит его, смотрит на медленно проходящие берега, зевает.

Сбоев: Спокойной ночи!

Буфетчица (пугается, потом смеется): Спасибо Вам! Тут что день, что ночь, все едино.

Сбоев: А вы — нездешняя?

Буфетчица: Нет, керчинская. Из Крыма я.

Сбоев: Скучаете по югу?

Буфетчица: Еще бы не скучать!

Сбоев: А живете где? В Мурманске?

Буфетчица (кивает): Да, на Приморской.

Сбоев: Это еще ничего! (Он совсем другой, оживлен, хорошеет на глазах) Нам Мурманск кажется столицей.

Буфетчица: Столица! (прыснула) Скажете тоже.

Сбоев: А что? Театры, кино! А у нас? Сегодня – Дом флота, завтра – Дом флота. Впрочем… Которое сегодня число?

Буфетчица: Восемнадцатое, отстаете от жизни.

Сбоев: Нет, не успею.

Буфетчица: Торопитесь?

Сбоев: Двадцать первого июня в Полярном московский театр «Перикола»

Буфетчица: Ну, вот! А вы говорите – Мурманск.

Сбоев:

Кок (высовываясь из камбуза): Анастасия Тихоновна!

Буфетчица исчезает. Сбоев провожает ее взглядом, поднимается в лоцманскую, заваливается спать.

Небо, которое было далеким, неясным фоном, когда Сбоев бродил по "Онеге", становится все отчетливее с приближением самолета, который появляется из-за линии сопок. Самолет — немецкий, с черными крестами на крыльях. Летчик разговаривает с базой по радио.

Летчик: (Включает радио) Да. (Выключает) Нет, все в порядке. Чудак, я тебе говорю, просто хочется есть. Черт побери, у тебя счастливый характер! В сравнении с тобой, я типичнейший меланхолик. Одну минуту...

Самолет низко проносится над "Онегой". Делает круг. Продолжает полет.

Летчик: На войне ты чувствуешь себя, как на параде. Не так страшно? Во всяком случае не так страшно, как нам казалось в летной школе. Ты помнишь, как нас готовили? Крайний Север! Скорее скучно, чем страшно. И этот дурацкий день без конца.

Миронов с капитанского мостика видит самолет в одном ракурсе, штурман, выглянув из рубки, — в другом, Сбоев, выскочивший из лоцманской каюты — в третьем. Самолет проносится так низко, что можно разглядеть не только опознавательные знаки, но даже летчика.

Самолет удаляется, превращается в черный, мелькающий между облаками, крестик. Его тень, колеблясь и уменьшаясь скользит по волнам — и исчезает. Тишина.

Сбоев спит в маленькой пустой каюте. В дверь стучат, сперва осторожно, негромко! Он переворачивается на другой бок и блаженно вздохнув, засыпает снова. Но стук не прекращается.

Сбоев: (садится, недовольным голосом) Кто там? Войдите.

Один из его матросов: (открывает дверь) Разрешите доложить, товарищ лейтенант. Вас просит к себе капитан парохода.

Каюта Миронова. Входит Сбоев.

Миронов: Садитесь, Петр Павлович.

Сбоев: (сердито) Благодарю вас.

Миронов: (ему неприятен этот разговор, он держится неестественно сухо) Сегодня за обедом вы сказали, что не сомневаетесь в том, что на кораблях и батареях приказано встречать немецкие самолеты огнем. У меня даже создалось впечатление, что вы знаете об этом приказе?

Сбоев: (сдерживая раздражение) Допустим. И что же?

Миронов: Так вот, мне кажется, что этот приказ следовало бы отнести и к торговому флоту.

Сбоев улыбается. Это — кривая, оскорбительная улыбка. Он похож в эту минуту на злого, слепо мигающего орленка.

Миронов: (торопливо) То есть, я, разумеется, знаю, что грузовые пароходы не вооружены. Но если бы такая необходимость... Я хочу сказать, такая возможность представилась...

Сбоев: Не понимаю.

Миронов: Короче говоря, не можете ли вы запросить свое командование. Нельзя ли распечатать ящики и установить на "Онеге" пару зенитных пулеметов?

Сбоев: (колеблется) Я видел только один самолет.

Миронов: Пока вы спали, над "Онегой" прошли еще два.

Сбоев: (задет) Спал я или нет, это мое дело.

Миронов: (терпеливо) Разумеется. (Пауза) Кажется, в моей просьбе нет ничего обидного.

Сбоев: К сожалению, не могу.

Миронов: Но ведь я не прошу срывать пломбу без разрешения. Запросите командование.

Сбоев: Какое командование?

Миронов: Вам лучше знать. Ничего вашим пулеметам не станет, если они простоят несколько часов без тары.

Сбоев (вспылив): Испугались?

Отвернувшись от Миронова, он сразу же начинает быстро считать. Зритель видит шевелящиеся, считающие губы.

Миронов: (смотрит исподлобья) Вы не ответили на мой вопрос.

Сбоев: (продолжает считать. Отдышавшись) Не вижу необходимости.

Миронов: (негромко, но с бешенством) Да? Впрочем, я ничего другого и не ожидал.

Сбоев выходит. Миронов быстро открывает шкафчик, достает коньяк, быстро опрокидывает рюмку.

День склоняется к вечеру. Большой бледный шар незаходящего солнца плывет над сопками, спускаясь все ниже. "Онега" обходит один, потом другой остров. Сонный, равномерный стук машины. Сбоев дремлет на корме, поглядывая, на белый, расширяющийся, сплетающийся след парохода.

Из люка поднимаются и идут под охраной в гальюн четверо заключенных. Среди них — Веревкин, который проходя мимо лейтенанта, вдруг останавливается. Он узнает Сбоева. У него мгновенно меняется лице, глаза радостно и широко открыты. Невольно он делает несколько шагов к нему.

Конвойный: Куда? -

(Сбоев не оборачивается. Заключенные скрываются за тамбучей)

Радист стучится в каюту капитана.

Миронов: Войдите. Что, Петя?

Радист: Ответ на радиограмму, Петр Николаевич.

Миронов: (читает) Так я и думал. Иди, Петя.

Радист уходит. Миронов шагает из угла в угол, грузный, большой, в расстегнутом кителе, с усталым, размышляющим, умным лицом.

Миронов: "Не поддавайтесь провокациям. Следуйте по назначению." Понятно? "Рейс продолжать". А я, между прочим и не спрашивал — продолжать ли мне рейс? Это я и без вас, голубчики, знаю. Все в порядке, начальство! Фашистские самолеты летят над Кольским заливом, над штабом Северного морского флота. Война началась — и только слепые и глухие этого не понимают. Почему? Да просто потому, что не хотят понимать. Все идет к черту и нечего валять дурака! В трюме больше ста заключенных — добрых три четверти приговорены за опоздание на работу! Куда их везут? На строительство аэродрома, который нужно было построить давным-давно. Порядок? Порядок, начальство! Рейс продолжать!

Он останавливается перед зеркалом.

Миронов: Что, брат? Похоже, что все это скоро кончится — эта каюта, эта берлога, в которую ты уполз, когда больше ничего не осталось. Если уж мы с финнами... Да что говорить! С этими будет совсем другой разговор.

(Снова ходит. Подходит к шкафчику, достает коньяк и после долгой борьбы с собой, ставит его обратно) Нет! А ведь если бы эти мысли, которые надо полагать, приходят не только в мою старую глупую голову. (Бьет себя по голове) Если бы они стали известны — что сделали бы с тобой, капитан? Пожалуй, из этой каюты препроводили бы в трюм, капитан?

Включает радио. В Москве — бой часов. Он отрывает листок висящего на стене календаря: 18 июня 1941 года. Переворачивает листок. Читает: "На современном этапе истории, когда раздираемые глубокими противоречиями, капиталистические страны схватились не на живот, а на смерть, Советский Союз, под мудрым руководством товарища Сталина, сохраняет глубокое спокойствие. Мирная жизнь на долгие годы обеспечена в нашей стране..."

Шум самолета, отдаленный, но быстро приближающийся, переходящий в оглушительный рев. Выстрелы. Зеркало срывает со стены. Окно разбито. Письменный стол прошит пулеметной очередью, Миронов выбегает из каюты.

Второй заход. Полуодетый Сбоев, без кителя, в расстегнутой рубашке бросается в рубку штурмана. Штурман убит. Он лежит лицом вниз на чертежном столе. Висящая на стене карта разрезана пулями по диагонали.

Палуба "Онеги" глазами летчика, делающего второй заход. Он видит бегущего по палубе старшего охранника — и убивает его. Той же очередью убита собака.

Самолет заходит в третий раз. Убит один из матросов Сбоева. Ранен — и с криком ползет за тамбучу, кок. "Онега" делает резкий поворот — только это спасает буфетчицу, выскочившую из салона. Снова палуба — стоящая косо, в удаляющемся ракурсе.

Летчик: (продолжает разговор с базой, прерванный обстрелом парохода) А ты бы на моем месте не беспокоился? В последнем письме я между строк прочитал, что Магда больна. И вот уже третью неделю, как от нее нет писем. Ты? Да ты на моем месте с ума бы сошел, несмотря на весь свой оптимизм.

Уходящий самолет. Снова переливающая тень креста бежит по волнам. Тишина.

Сбоев и матрос топором разбивают ящики, выкатывают зенитные пулеметы. Он в тельняшке, с упавшими на лоб волосами. Он работает яростно, неутомимо. Лицо и руки в заводской смазке. Все время пока он работает:

а) устанавливая пулеметы

б) показывая одному, а потом другому матросу "Онеги" как надо из них стрелять

в) раздирая грязными руками хлеб, которым не отрываясь от работы, он торопливо набивает рот, -

зритель слышит его голос: "Хорошо же ты начал войну! Не дал вооружить пароход, хотя яснее ясного видел, что это необходимо. Почему ты грубил Миронову, который сначала был расположен к тебе и даже обрадовался, что в его тяжелой однообразной жизни появился человек из другого, интересовавшего его круга? Они все обрадовались — и штурман, который потом старался не смотреть на тебя, потому что он от Миронова знал, что ты не разрешил воспользоваться оружием? А ведь ты надеялся — сознайся — сразу же выдвинуться на войне? Ты надеялся, что война поставить тебя в один ряд с великими флотоводцами? С Нельсоном, Ушаковым? Жалкий фанфарон, бахвал..."

Команда "Онеги" сильно поредевшая — по одному, по-два человека проходит в каюту Миронова. Один из матросов, окликает охранника-якута, стоящего на посту у тамбучи.

Матрос: Эй, друг! Тебя капитан зовет.

Якут отрицательно качает головой.

Матрос: Поговорить надо. Понятно?

Якут: Нельзя, однако. Пост.

Матрос: Ты что, один из всей охраны остался?

Якут: Однако, один.

В каюте Миронова. Среди собравшихся членов экипажа — Сбоев.

Миронов: Товарищи, о случившемся я немедленно сообщил в Управление. Ответа еще нет. (Он умолкает, потому что откуда-то доносится громкий плач буфетчицы. Один из матросов поспешно выходит. Плач утихает. Матрос возвращается). Приказывай до высадки на Западной Лице заключенным о нападении фашистского самолета не сообщать. Конвой понес большие потери и нет уверенности в том, как отнесутся к этому заключенные. То есть, я хочу сказать...

Он встречает жалкий, расстроенный взгляд Сбоева и отводит глаза.

Миронов: Конечно, надо надеяться, что никаких происшествий не произойдет, тем более, что заключенными руководит староста Аламасов, на которого, как мне говорил начальник конвоя, вполне можно положиться, но тем не менее... Под страхом строгого взыскания, товарищи... Необходимо принять меры и главная из них — держать язык за зубами.

Снова начинает тихо плакать буфетчица, сидящая в салоне подле убитого штурмана.

Радист: (быстро входит в каюту Миронова) Радиограмма, Петр Николаевич.

Миронов: (громко читает) "Не поддавайтесь провокации. Рейс продолжать."

Трюм. Заключенные напряженно прислушиваются. Тишина.

В одной группе.

Лука Тимофеевич: (худощавый, похожий на цыгана, лет сорока пяти) Маневры, братцы!

Экземплярский: Непохоже! Может быть, война?

Лука Тимофеевич: Скажешь тоже! Не дай бог.

Экземплярский: Почему не дай бог? Неплохо бы!

Лука Тимофеевич: Да ты в уме? Мало что ли народ натерпелся?

Экземплярский: Какая разница, так терпеть или этак?

Лука Тимофеевич: Да ты представляешь себе, что такое война? В крови по пояс...

Экземплярский: Не привыкать стать.

Лука Тимофеевич: Что ты хочешь этим сказать?

Экземплярский: А то, что мы и без войны в крови по пояс. Хуже не будет.

В другой группе.

Беленький паренек: (восторженно) А ну, братцы, если война? Ведь нас всех отпустят, честное слово!

Указник из шахтеров: (с характерными следами въевшейся пыли на лице) Как же! Дожидайся.

Беленький паренек: (шахтеру) А воевать кому? Пол-страны в лагерях сидит? Воевать-то некому. У меня, например, два брата, дядя и батька сидят.

Указник из шахтеров: (шепотом) Молчи, дубина. Надо будет, без нас обойдутся.

Беленький паренек: То есть, как обойдутся? А может быть, я хочу воевать?

Указник из шахтеров: Все хотят. Знать бы с кем?

В третьей группе:

Заключенный в очках: Что там ни говори, а война развязана, немецким фашизмом и этот фашизм уже хозяйничает по соседству с нашим Заполярьем — в оккупированной Норвегии. Немцы выжи­дают, выбирают, но в сущности выбора-то уже нет! Англию-то им захватить не удалось. Следовательно, логически рассуждав они могут кинуться на нас.

Маленький заключенный с бородкой: А союз «скрепленный кровью»? Наши «невраги»? Мой семилетний племянник, когда узнал о союзе с Гитлером, сказал матери: "Мама, они ведь все таки не наши друзья. Они просто наши невраги. Да, мама?"

Заключенный в очках: Вот теперь они нам покажут, эти невраги.

Маленький заключенный с бородкой: Они — нам? А может быть, мы — им?

Заключенный в очках выразительно свистит.

В четвертой группе

Первый уголовник: Немцы ли, турки ли! Финны или, скажем, англичане. Надо их двинуть, да так, чтобы они запомнили надолго.

Второй уголовник: (мрачный) Если мы воры или даже, допустим, убийцы, что же мы... Мать твою... Не советские люди?

Голоса сливаются в один бубнящий, неразборчивый шум. Возбуждение, перекидываясь от одной группы к другой, охватывает весь трюм. Молчат только трое у бункера: Аламасов, Вольготнов и Будков.

Очередная четверка (уголовники) спускается по трапу и поспешно направляется к Аламасову. Торопливый шепот. Вокруг Аламасова быстро группируются и другие уголовники, очевидно, поджидавшие известий с палубы. Зритель не слышит о чем они говорят со своим вожаком — разговор тонет в общем, все нарастающем шуме. Среди возбужденных, злобных, ошалевших, радостных морд – лицо Аламасова поражает спокойствием и силой.

Аламасов: А ну, слушай мою команду! Мол-чать! (Мгновенная мертвая тишина) Неизвестный, но по-видимому фашистский летчик обстрелял пароход. Конвой понес большие потери. Мне, как старосте, поручено руководство охраной. Своими помощниками назначаю Вольготнова, Губина, Будкова. Главной колонной командую я. Предупреждаю: в случае неповиновения – открываю огонь. (В его руках револьвер).

Беленький паренек: Братцы, да он темнит! Он хочет пароход захватить! Я слышал, как они сговаривались! Они ящики с пожарным оборудованием взломали, топоры достали, а теперь видите — револьвер! Это измена, товарищи! Ничего ему не поручено! Он темнит!

Вольготнов хватает паренька за горло.

Аламасов: Цыц! (останавливает Вольготнова) Ты что, с ума сошел?! (Обнимает паренька за плечи) Одумается парень, заговорит по-другому. (Пауза) У нас, товарищи, выхода нет.

Аппарат, как будто нехотя бродит по лицам — взволнованным, усталым, испуганным и, наконец, останавливается на Веревкине, который продолжает давешнее письмо жене.

"Об одном прошу тебя, моя радость, моя надежда и счастье, собери все свои силы, сделайся каменной, холодной, насколько это возможно и жди меня. Никто не знает, что может случиться через год... Да, что там, через месяц, неделю! Возможно, что все мы — и ты, и я, несмотря на всю разницу положения, стоим перед испытаниями, которые потребуют от нас небывалого еще упорства души...

Теперь снова о Жене Дашевском, потому что я знаю, что его поступок мучит тебя. Но видишь ли, он не мог голосовать против моего расстрела, то есть мог бы, но это было бы принято за поступок либо бессмысленно смелого, либо очень глупого человека. Если ты когда-нибудь получишь это письмо скажи ему, что я знаю наверное, что он любит меня, но не мог поступить иначе".

В смутном отдалении — все, что окружает Веревкина, погруженного в воспоминания, медленно, с мокрым от слез лицом, дописывающего письмо.

Он приходит в себя, когда иронический, насмешливый Экземплярский молча кладет руку на его плечо. На этот раз Экземплярский не смеется. Он показывает на беленького паренька, который лежит на досках, скорчившись, схватившись рукой за грудь. Он несомненно мертв — это видно по неестественно закинутой голове, по ногам, которые кажутся неестественно длинными.

Веревкин вскакивает, бросается к пареньку. Да, мертв. По взгляду, которым Веревкин обводит молчащих заключенных зритель догадывается, что этот незаметный, скромный, сдер­жанный человек обладает незаурядной энергией и волей. Он встречается взглядом с Аламасовым и впервые (это должно быть понято зрителем) не опускает глаза.

Замоскворечье. Летний вечер. Улица, вдоль которой тянется длинный забор. Она закрыта для транспорта. Пешеходы идут вдоль забора по узкой панели. Среди них – тоненькая, белокурая женщина с чемоданом, хорошенькая, с усталым лицом. Это Тоня Веревкина. Она останавливает одного из прохожих, что-то спрашивает, тот показывает на новый, только что построенный дом. В нем уже живут, но забор еще не снят, двор завален строительным мусором. Тоня идет по мосткам. Старуха сидит у подъезда.

Тоня: Скажите пожалуйста, где живут Дашевские?

Старуха: Не знаю. Дом новый, тут еще никто никого не знает. Номер какой?

Тоня: Сто семнадцатый.

Старуха: Здесь. Лифт еще не работает. Шестой этаж.

Тоня поднимается по лестнице. Тяжелый чемодан оттягивает руку. Она звонит, потом стучит. Ей открывает жена Дашевского — Маша, молодая женщина, армянского типа, черная, привлекательная лет двадцати восьми. Она радостно вскрикивает, увидев Тоню.

Маша: Тоня!

Они обнимают друг друга, плача.

Маша: (у неё быстрая, пылкая манера говорить. Она торопится, перебивает себя, спрашивает, не дожидаясь ответа) Я писала, чтобы ты приехала. Не получила? Все будет хорошо! Все (плачет) будет хорошо! Слышишь? Женя на работе. Он скоро придет. Он хлопочет. Я тебе расскажу. Ты устала с дороги? (Тоня отрицательно качает головой). Устала, устала! Ты легко нас нашла?

Тоня: (она сразу устает) Хлопочет?

Маша: Да. Ты знаешь, что на Северном флоте новый командующий?

Тоня: Да.

Маша: Женя был у него, — и он отнесся очень внимательно, очень. Молодой, только годом раньше, чем Женя, окончил училище Фрунзе. (Тоня выпрямляется, закрывает глаза. Она в обмороке. Маша этого не замечает) Женя чуть не хлопнулся в обморок от радости, ты представляешь? И он одобрил, очень одобрил эту затею с поручительством. Он сказал, что сам охотно подписал бы, если бы знал Николая. Где он сейчас? Он пишет тебе? (Тоня не отвечает). Тоня! (Стиснув зубы и закрыв глаза, Тоня медленно сползает с дивана на пол). Тоня! Боже мой! Папа! (Она бежит за водой на кухню, по дороге распахивает дверь в соседнюю комнату. Отчаянно.) Папа!

Толстый, коротенький, добродушный старик с огромными черными вылупленными глазами, вбегает в комнату.

Маша: Папа, это Тоня!

Отец Маши: (растерянно) Какая Тоня?

Маша: Господи, да Тоня Веревкина. Ей дурно! Помоги мне! (Они кладут Тоню на диван. Маша исчезает в кухне. Толстяк достает карманные часы и считает пульс. Маша возвращается с мокрым полотенцем. Тоня открывает глаза). Тонечка, родная, тебе лучше? Идем ко мне. Ты должна отдохнуть. (Старик и Маша ведут Тоню в спаль­ню). Ты полежишь, а я пока приготовлю ванну. Все будет хорошо.

Она исчезает за дверью, но еще долго слышен ее голос, повторяющий с магическим, упорством: "Все будет хорошо! Все будет хорошо!"

Входя в комнату, Дашевский слышит голос жены. Он — подтянутый, низколобый, с решительным лицом, которое неожиданно принимает сомневающееся, колеблющееся выражение. В такие минуты глаза его как бы разъезжаются, он прислушивается к себе, медлит. Тогда становится заметным одно из главных его свойств — осторожность. Он прислушивается, потом видит чемо­дан Тони Веревкиной, на цыпочках подходит к двери.

Спальня. Засыпающая Тоня, Маша на цыпочках, спиной к зрителю, отходит от кровати. Голос снижается до шепота.

Маша: Все будет хорошо! Все будет хорошо!

Она умолкает, оборачивается, видит мужа, осторожно закрывает дверь.

Маша: (негромко) Что нового?

Дашевский: Приехала?

Маша: Да.

Дашевский: Она... знает?

Маша: (пожимая плечами) Надеюсь, что нет.

Дашевский: Ну, как мне объяснить тебе... Я не мог поступить иначе...

Маша: (холодно) Может быть. Это не меняет дела. Она все равно приехала бы к нам. Ей больше некуда деваться.

Разговор переносится в кабинет Дашевского. Это – комната с балконом, обставленная новой мебелью.

Маша, Тоня и Дашевский сидят на балконе. Сумерки. Окна противоположного дома горят в свете склоняющегося солнца.

Тоня: Крюков отказался.

Дашевский: Он же дал мне честное слово.

Тоня: Я знаю. Но он все откладывал. А потом... Я пришла к нему перед самым отъездом и оказалось, что его нет дома.

Дашевский: Сволочь!

Тоня быстро взглядывает на него и отводит глаза.

Дашевский: (с разъезжающимися глазами) Это не меняет дела. Жаль, правда, что нет подписи командира дивизиона. Значит план такой: Сурен Тигранович еще сегодня попытается дозво­ниться до Ширяева. Черт возьми, что за досада, что у нас еще нет телефона!

Отец Маши сидит в комнате, у открытой двери. Его огромные добрые глаза с глубоким сочувствием устремлены на Тоню. Он спохватывается, слыша свое имя.

Отец Маши: Да, да. Конечно. Ширяев... Он, так сказать... Школьные товарищи с наркомом. Нарком даже иногда бывает у него. И он, конечно, попросит. Но практически, что именно он должен просить?

Маша: (взрываясь) Папа, я же тысячу раз говорила тебе, что Ширяев должен попросить наркома принять ходатайство моряков без очереди.

Дашевский: (с фальшивой интонацией) Я уверен в успехе.

Закат гаснет. Окна загораются одно за другим. Пауза. Ощущенье фальши, заставляет старика заговорить поспешно, с подчеркнутой горячностью.

Отец Маши: В конце концов, ни в чем не виноват человек. Сделал все, что мог. Доказано, как дважды два. Головой люди ручаются! Что там ни говори, а не может быть, чтобы не пересмотрели дело. В конце концов, есть правда на земле?

Молчание. Теперь все окна противоположного дома освещены, Тоня смотрит на вечернюю, сверкающую огнями, Москву. Лицо ее озарено надеждой.

Тоня входит в подъезд Наркомата. Едва она оказывается в вестибюле, как из ниши за ее спиной, делает шаг вперед часовой, закрывая дорогу к двери. Она показывает пропуск.

Тоня: Я могу пройти?

Часовой не отвечает.

Тоня: (растерянно) Простите, пожалуйста...

Часовой молча показывает на телефон.

Тоня: (снимает трубку) Я принесла бумаги по делу Веревкина. Товарищ Народный Комиссар разрешил передать без очереди. Да. Лично товарищу Народному Комиссару. Простите? Хорошо, благодарю вас. (Вешает трубку. Снимает снова.) 14 — 21 (Ей отве­чают) Я принесла бумаги... Товарищ Народный Комиссар... Да, лично. Оставить? Хорошо, простите, какой номер? Г 9-16-02? Сейчас запишу. (Одной рукой она держит телефонную трубку, другой начинает неловко расстегивать сумочку). Как вы сказали? Г 9-16-02? Алло! Алло! (Она вешает трубку и начинает торопливо искать карандаш. Не находит.) Г 916-02... (Видно, как она шевелит губами, заучивая номер. Часовому): Простите, мне сказали, чтобы я оставила пакет на столе, в вестибюле. (Снова шевелит губами, боясь забыть номер). По-видимому, вот здесь. (Кладет пакет на стол) Мне сказали, что сейчас за пакетом пришлют. Но видите ли... Я очень беспокоюсь. Здесь очень важные бумаги. Может быть, вы присмотрите за ним, пока... (Она снова беззвучно повторяет номер) Я бы сама подождала, не знаю, это можно?

Молчит часовой, снова отступивший в нишу. Он почти не виден,

Тоня: (безнадежно) Тогда я пойду. Но только... Ведь вы меня слышали, да? (Маленькое терпеливое лицо неподвижно. Тоня выходит. Она видит, как черные, высокие, бесшумно распахнувшиеся ворота, пропускают одну машину, потом другую.)

Темное пространство трюма. Чьи-то руки достают из-под соломенного матраса пожарный топорик. Крышка одного из ящиков отставлена, другие руки вынимают из него кирку, вторую, третью. Очередная четверка заключенных стоит в очереди у трапа. Вольготнов подходит к ним.

Вольготнов: Куда без команды?

Заключенный в очках: То есть, как без команды? Я занял очередь час назад.

Вольготнов: (хватает его за грудь) Цыц, интеллигенция! (Швыряет его в сторону и кивает одному из своих. Тот становится на место заключенного в очках).

Вольготнов: (маленькому заключенному с бородой, грозно) Ну! (Тот молча уступает место уголовнику).

Из-за цементного ящика, которым заделана пробоина в обшивке показывается голова Веревкина. Он бледен, взволнован. У него — безнадежно усталое, похудевшее лицо отчаявшегося человека. Все что он видит, плывет и двоится перед глазами, сцена у трапа то мутнеет, то становится болезненно-отчетливой. Теперь он, вместе со зрителем всматривается в исчерканную страницу, которую несмотря на поправки, нетрудно прочесть: "Веревкин еще не успел узнать те неписанные законы, по которым жил уголовный мир в тюрьме и на воле. Но он твердо знал, что если бы ему удалось унизить старосту, смело не подчиниться ему, не испугаться, а потом победить его в драке, Аламасов сразу же и немедленно лишился бы своей власти. Тогда по тому же неписанному закону, старостой стал бы Веревкин, если бы он стал старостой..."

Трюм. У трапа. Вольготнов выталкивает четвертого заключенного и становится на его место.

Четверка, возвращающаяся с палубы, освобождает трап.

Вольготнов: (кричит часовому) Эй, друг! (негромко) Айда, ребята!

Он взлетает по трапу, оборачивается: уголовники не идут за ним. Подчиняясь общему движению, мгновенно охватившему весь трюм, они смотрят на Веревкина, который встает и не особенно торопясь, направляется к старосте.

Аламасов: Ты что? (Сидя, он привстает, схватившись за стойку. Негромко.) Все расстраиваешься?

Стиснув зубы, Веревкин бьет его ногой в лицо. Аламасов падает, Веревкин бросается на него.

Шаркающие по настилу сапоги. Между ногами, запрокинувшееся лицо Аламасова. Веревкин лежит на нем. Его руки судорожно сжимают горло Аламасова. Мелькает злобное, с оскаленными зубами лицо, руки, — все его тело напряжено, устремлено, вложено в это усилие.

Будков раздвигает толпу, двумя руками, как раздвигает направо и налево штору. Кажется, что сейчас он убьет Веревкина, одним ударом своего огромного кулака. Но он только пытается оторвать его от Аламасова — и прежде, чем ему это удается, на верхней ступеньке трапа появляется темная фигура.

Это часовой. Он шатается, заслоняя свет, падающий через раздвинутые лючины. Заключенные поднимают головы и он падает на них, выронив винтовку.

Все расступаются. Часовой лежит на полу мертвый, неестественно вывернув руки.

Взрывы бомб. Вой пикирующего самолета.

Голос Тони, повторяющий номер Г 9-16-02. Утро. Только что проехали поливочные машины, от быстро сохнущей мостовой поднимается пар. Тоня стоит у кабины автомата, где-то недалеко от Третьяковской галереи. По переулку ежеминутно проходят пары. До нее доносится смех, отдельные слова. Кабина занята. Она терпеливо ждет, когда юноша лет восемнадцати, в очках, с широким, смешным, добрым лицом, похожий на мохнатого щенка, вдоволь наговорится с девушкой, которой он по-видимому рассказывает весь свой день и, наконец, читает стихи. Он немного заикается.

Юноша: (отдельные фразы доносятся, когда приоткрывается дверь кабины) А я и не говорю, что я центр вселенной! (Спохватывается, закрывает дверь. Она снова открывается). Веснушки нельзя чувствовать. (Закрывает. Открывается). Ну, а я например…(Тоня стучит монеткой по стеклу) Юноша открывает дверь. С возмущением:) Простите, гражданка, но это очень важно!

Еще несколько минут оживленной мимики за стеклом и Тоня входит в кабину. Опускает монету. Неудачно, — автомат "съедает" монету. Звонит снова. Коммутатор занят. Тоня уступает очередь девушке-милиционеру, которая почти сразу же выходит из кабины, улыбаясь и напевая. Тоня возвращается в кабину. На экране ее взволнованное, спрашивающее лицо, в то время как зритель слышит отвечающий мужской голос.

Голос: Его нет. Еще не приходил. Позвоните попозже.

Улица Горького, угол проезда Художественного театра. Тоня в кабине. Набирает номер.

Тоня: Я набрала Г 9-16-90. Извините. (Снова звонит. По-видимому занято, потому что она выходит из кабины. Вслед за ней туда входит метростроевец в комбинезоне и шлеме. Опускает монету. Набирает, с досадой вешает трубку — и выгребает из автомата горсть почему-то высыпавшихся монет).

Дежурная аптека. Девушка в халате дремлет за прилавком. Тоня звонит. На экране — снова ее лицо, на этот раз вспыхнувшее, оживленное. Дозвонилась.

Мужской голос: (мягко) Нет товарища Тигранова. Сменился. К сожалению, ничего не знаю. Хорошо, спрошу. Позвоните попозже.

Тоня вешает трубку. Из старенького репродуктора, висящего на стене в аптеке, доносится музыка. Она ее не слышит. Она идет по ночной, опустевшей Москве.

На экране – другая страница рукописи, исчерканной, лежащей среди других рукописей на письменной столе: "Она шла, думая о чем придется — о Жене Дашевском, который мог теперь сказать, что он сделал все возможное и невозможное.

Палуба "Онеги", на которой бушует огонь.

Тело убитого штурмана вылетает из салона. Сбоев выпутывается из обломков мебели, бежит к пулемету, натыкается на штурмана — и на мгновенье останавливается, пораженный ужасом и удивлением: штурман лежит в странной, неприятной для покойника, позе. Сбоев наскоро оттаскивает в сторону раненого радиста — пробегая, он чуть не наступил на него — и бросается к зенитному пулемету. Немецкий самолет заходит на "Онегу".

Сбоев наводит пулемет, стреляет мимо.

Пламя, охватившее салон и каюту перебрасывается на корму, где лежат грузы. Из дыма показывается высокая фигура Миронова. Он на капитанском мостике. У него спокойное, сосредоточенно лицо с резкими эволюциями.

Миронов: Право руля! Полный вперед!

Палуба, на которой люди, занятые тушением пожара. Они внезапно скатываются то налево, то направо.

Миронов: Лево руля! Давай, давай, давай! Полный назад!

Трюм, в котором заключенных швыряет то к левому, то к правому борту.

Самолет уходит. Сбоев, вскочив, с бешенством грозит ему кулаками.

Сбоев: Сюда, сюда, ребята, живо! (Матросы тащат шланг. Он направляет струю воды на пламя, бушующее в двух шагах от груза оружия. Шланг вдруг пустеет). Воды нет!

Один из матросов: Товарищ командир, пожарная магистраль перебита!

Сбоев швыряет шланг и вместе с матросами начинает разбрасывать горящие переборки.

Миронов, прихрамывая входит в свою каюту, которая выглядела бы удивительно мирно, если бы не разбитый в щепы, письменный стол. Он открывает стенной шкаф и кладет в несгораемый ящик судовые документы. Бутылка коньяку стоит в шкафу. Сунув ее в карман, он выходит.

Огонь подбирается к нависшей над бортом, грузовой машине.

Сбоев: (кричит сорванным голосом) Сюда, ребята!

Он набрасывает брезент на пылающую горловину кормового люка. Вместе с матросами он вытаскивает на палубу машину.

Сбоев: Давай, давай, давай, ребята!

Он радостно кричит, когда колеса машины касаются палубы.

Неподвижные кадры показывают тушение пожара:

а) Буфетчица вылетает из салона, растрепанная с открытым кричащим ртом.

б) Миронов, проходя, дает ей тычка и она мгновенно перестаёт кричать и бросается помогать матросам.

в) Один из них бросает на огонь рокана и сам падает на них, не давая огню выбиться из-под одежды.

г) Сбоев возится с пулеметом.

Но этот кадр вдруг оживает: Сбоев видит заключенных, поднимающихся из трюма. Тамбуча лежит на боку и они по двое, по трое, выходят на палубу.

Сбоев: Куда? Куда, мать вашу...?

Между ним и маленькой толпой заключенных — упавшая тамбуча. Вольготнов и Будков стараются сбросить лючины. Головы других появляются над люком.

Сбоев: Назад! (Он направляет на заключенных пулемет) Стой, убью! Слышишь!

Миронов, прихрамывая, выходит из рухнувшей стенки салона и становится между заключенными и пулеметом.

Миронов: (оглушительно) Не стрелять! В трюме вода!

Кадры, которые мы только что видели глазами Сбоева -сливающиеся фигуры заключенных, поднимающихся по трапу на палубу, кричащих что-то беззвучно раскрывая рот, — мы видим теперь глазами Миронова. Все занимает свое место, становятся слышны крики: «Вода, вода! В трюме вода!»

Нестерпимая боль в ноге заставляет Миронова остановиться, с трудом наклонившись, он выбирает из обломков мебели сломанную стойку от этажерки — в дальнейшем она будет служить ему палкой.

Миронов: (пробегающему матросу) Селихов, скажи боцману, что в трюме вода. (Заключенным, мягко) Надо вернуться, ребята. Очевидно, обшивка пробита. Без вашей помощи не справиться, пожалуй...

Он спускается по трапу, ставя на каждую ступеньку сперва одну, потом другую ногу.

Среди заключенных, оставшихся на палубе – смятение. Вольготнов убеждает в чем-то двух уголовников — тех самых, которые должны были первыми напасть на команду «Онеги». За этим беззвучным, но выразительным разговором следит не оставивши пулемета, Сбоев.

Указник из шахтеров: Не слушай его, ребята!

Боцман и матросы бегут по палубе и скрываются в люке.

Указник из шахтеров: Пошли назад! Помочь надо!

Вольготнов пытается остановить его, но указник торопливо сунув кулак ему в лицо, бросается к трапу. Заключённые идут за ним.

Еще двое матросов бегом спускаются в трюм. На палубе остается только Вольготнов, медленно, с разбитым лицом поднимающийся из-за тамбучи.

Буфетчица: (пробегает мимо него. Она тащит санитарные сумки, бинты) Чего торчишь на палубе, задница овечья! Пошел в трюм!

Вольготнов медленно направляется к люку.

Трюм — совсем другой, чем прежде, полный движения, громких разговоров, сливающихся в невнятный, но возбужденный шум. Впервые зажигаются висящие на стойках, до сих пор темные, фонари. Дневной свет, проникающий через отверстие люка, то и дело заслоняется фигурами поднимающихся и спускающихся людей.

Веревкин: Становись, ребята! Без толкотни! (Громче и властным голосом). Становись, слышишь! Давай, давай, до трапа и дальше! Дальше!

Теперь на каждой ступеньке трапа стоят заключенные. У правого борта один из них черпает воду новеньким пожарным ведром. По конвейеру ведро быстро переходит из рук в руки. Шланг с палубы шлепается в воду.

Веревкин: Это лучше! (Подтаскивает шланг. Кричит наверх): Давай!

На палубе Лука Тимофеевич и Экземплярский насосом откачивают воду.

В трюме по колено в воде заключенные перетаскивают ящик к левому борту. Они берутся за первый — крышка отваливается, доска, к которой были прикреплены пожарные топорики – пуста. Берутся за второй — крышка отваливается, доска на которой висели кирки и лопаты — пуста. Берутся за третий – тоже. У Миронова, который видит это — невольно вздрагивает лицо, глаза открываются шире.

Веревкин: (Миронову, смущенно) Пришлось разбить ящики.

Он показывает на свежеокрашенные ведра, в которых заключенные таскают воду.

Миронов: Конечно, очень хорошо.

Боль в ноге заставляет его судорожно выпрямиться.

Веревкин: Судя по ходу, мы где-то недалеко от Ара-губы. Так что зайти, очевидно придется в Вичане. Там, правда, неудобная стоянка, но зайти все-таки можно. Вы заходили?

Миронов: Нет. (От боли он почти теряет сознание) Вы — моряк?

Веревкин: Да.

Миронов: Вы знаете, что нужно сделать?

Веревкин: Да.

Миронов: Действуйте.

Он садится со стоном, вытянув ногу. Заключенные продолжают переносить ящики с грузом на левый борт. Теперь видно, что правый борт пробит немного ниже ватерлинии, вода то бурно заливается в пробоину, то спадает.

На палубе заключенные, сменяясь, откачивают воду. Сбоев с матросами спускает в трюм чоп. Веревкин подхватывает чоп, тащит к пробоине.

Работа — подгонка чопа (деревянное бревно) по размерам пробоины, забиванье клиньев с тавотом — происходит молча — слышны только удары топора, хлюпанье воды. Разговоры между Веревкиным и Сбоевым, то начинаются, то прерываются во время работы.

Веревкин: (негромко) Вы — Сбоев? Из второго дивизиона? Вы меня узнаете?

Сбоев: Да нет, что-то не припоминаю.

Работа продолжается.

Голос Сбоева: Чего ему надо? Ну узнал тебя. Тебе, брат, сейчас никто не поможет. Тем более я. Что я могу?

Веревкин: Мне ничего не надо от вас. Но может быть, вы могли бы... В Мурманске осталась жена, она ничего обо мне не знает.

Работа продолжается.

Голос Веревкина: Как ты можешь, как смеешь так безжалостно отвернуться от меня? Ты боишься меня, трус? Но нас никто не слышит.

Сбоев: (быстро оборачивается, как будто прочитав эти мысли. На лице — быстро сменяющееся выражение сожаления и жестокости, добродушия и высокомерия) И чем я могу быть полезен?

Веревкин: Но я подумал... Вы будете в Мурманске?

Сбоев: Не знаю. А что такое?

Работа разлучает их. Снова сходятся.

Веревкин: Может быть, вы могли бы... Я написал несколько слов жене...

На его ладони лежит маленький туго сложенный треугольник письма.

Веревкин: Ее легко найти... Тоня Веревкина. Может быть вспомните. Вы были знакомы.

Сбоев: Да нет, вряд ли я буду в Мурманске, вряд ли.

Работа продолжается.

Голос Сбоева: Оправдываешься перед Тоней. Есть вещи, которых не оправдаешь.

Работа продолжается. Чоп забивают, Сбоев кладет, клинья смазанные тавотом, укрепляют бревно. Веревкин находит деньги.

Миронов, присевший в стороне на ящике с оборудованием, тащит из кармана куртки бутылочку с коньяком и делает большой глоток. Он переводит взгляд с Веревкина на Сбоева: он слышал их разговор.

Миронов: (хромая подходит к Веревкину. Громко) Давайте сюда письмо. Обратным рейсом, через два дня будем в Мурманске. Видимо, товарищу лейтенанту приказали.

Взволнованное, доброе, счастливое лицо Веревкина.

Веревкин: (тихо) Здесь нужно что-то большее, чем это.

Ночь – спят пограничники. На экране немецкие войска идущие в наступление, занимают одну, потом другую позицию, показываясь из-за сопок, скрываясь за сопками. Штабная карта, по которой задумчиво бродит рука с карандашом. Синие стрелы со всех сторон направлены к Западной Лице.

Он — худенький мальчик, лет 22-х, с тонким, упрямым лицом, в очках — легче представить его в лаборатории, за роялем, за шахматной доской, чем на поле боя. Он ранен в плечо, не помнит об этом, но иногда порывистое движение заставляет его стиснуть зубы от боли.

От берега аппарат уходит в небо, как бы рисуя рельефную карту морского театра, на котором совершаются одновременно все события, участвующие в развитии этой истории.

1) Небо: немецкие самолеты обходят грозовую тучу, встречаются и расходятся, видимо, разыскивая "Онегу".

2) Земля: наши позиции, занятые батальоном Куркова, кусок пустого пространства, по которому ходят дымки и — выше — немцы наступающие в маскировочных халатах, почти невидимые среди темно-прозрачных теней, лежащих на сопках.

3) Море: крошечная «Онега», которая едва видна на этой огромной сцене.

Но вот она приближается. Мы видим знакомую палубу, на которой идет, набирая темп, оживленная работа. Взамен сгоревших кают и салона строят домик. Работают заключенные. Уже поставлены стойки, прилаживаются стропила. Профессии заключенных прежде неизвестные зрителю, обнаруживаются в этой работе. Монтер Экземплярский налаживает электро-проводку, прораб Будков — необычайно оживившийся и почти забывший о своей морской болезни — командует, одновременно зашивая стенку. Командует он весело, а гвозди забивает с одного удара. Маленький заключенный с бородкой — врач — возится с Мироновым, перевязывает ногу. Лука Тимофеевич — повар — и вместе с раненным судовым поваром — готовит на палубе обед. Кубрик разбит, над самодельным очагом (сделанным, видимо, из остатков плиты) висит котел. Лука Тимофеевич, выловив поварешкой капусту из щей, пробует ее на зуб, потом выловив другой кусок, дает попробовать раненому повару.

Многие заключенные — и Аламасов с Вольготновым в их числе, — стирают и развешивают белье и одежду. Эта одежда — рубашки, порты, придает картине палубы в особенности мирный характер. Но это ошибочное впечатление: палуба разделена, у невидимой черты сидит раненый охранник, рядом с ним – собака. Он дремлет, положив на колени винтовку.

Еще несколько шагов — и на кормовых рострах мы видим пост, наряженный Сбоевым еще в начале фильма: матрос с винтовкой стоит, охраняя оружие. За его спиной — зенитные пулеметы. Их много. Они не только на корме — и на сохранившемся командном мостике и кое-где вдоль бортов. Еще не все пулеметы освобождены от тары. Сбоев с матросом разбивает последний ящик, снимает заводскую смазку. Веревкин усердно работающий на сборке домика, время от времени, оставляет работу. Видно, ему хочется что-то посоветовать Сбоеву, но это невозможно и он обращается к сидящему на стропилах Экземплярскому.

Веревкин: На носу нужен пулемет.

Экземплярский: Ладно, Николай Иванович. (Он показывает глазами на дощечку, укрепленную подле часового, стоящего на рострах: "Запретная зона".) Обойдутся без нас.

Веревкин: Кто знает?

Огибая грозовую тучу, над "Онегой" появляется немецкий самолет. За ним — другой и третий.

Команда по радио: Внимание, воздух!

Палуба пустеет. Тревожное ожидание.

Скалистый берег. Люди Куркова лежат в скалах над пещерой, в которой устроен командный пункт. Они лежат по-над берегом, вдоль моря и выше среди диких, обрывистых скал. Все взгляды устремлены на воложку — пролив между речками, устья которых сливаясь, впадают в море. С самой верхней точки позиции, где лежит, поднеся бинокль к глазам, Курков, видно, что на стороне за речками — наши и что немцы не дают им перейти, чтобы соединиться с Курковым. Он смотрит в сторону моря — и становится ясна общая задача: не дать немцам выйти к морю, закрыть выход, который отчетливо виден среди скал. И то и другое — соединение с частью батальона, оставшейся за речками и объединенный удар с целью закрыть выход, происходит пунктирно в воображении Куркова. Он видит то, что должно произойти — и с отчаянием оглядывается на своих.

Курков: Господи, помоги! Боже ты мой, господи ты мой, помоги! Пускай будут сейчас здесь, у меня, три, нет мало, четыре пулемета. Я справлюсь, господи, если у меня будут четыре пулемета. Все орудия за речками, господи! Господи, дай мне четыре пулемета, чтобы можно было продержаться, пока мы будем переходить воложку. Нет пулеметов, не перейти! Господи, если бы мы перешли, мы бы закрыли бы им выход к морю.

Он лихорадочно бормочет свою молитву. Один из бойцов, лежащий выше Куркова, оборачивается, видит его измученное лицо:

Боец: Что, товарищ командир?

Курков: Позови Селихова.

Второй боец, Селихов, подползает к Куркову.

Курков: Селихов, понимаешь положение?

Селихов: Так точно, товарищ командир.

Курков: За речкой батарея молчит. Надо к людям добраться. Надо перейти воложку, Селихов.

Селихов: Так точно, надо.

Курков: Прикрытия нет.

Селихов: Надо без прикрытия.

Курков: Начинай перебежку, Селихов!

Селихов: Слушаю, товарищ командир.

Между скал начинается движение. Сначала один, потом другой боец, передвигаются к открытому пространству, лежащему между немцами и батальоном Куркова. Пройти незамеченным невозможно — первый, потом второй боец падают, едва выходят из-за скал. Но вдруг начинается дождь.

Дождь усиливается с каждым мгновеньем. Грозовая туча — та самая, которою обходили немецкие самолеты, пролилась над расположением Куркова. В сплошным серых, сливающихся линиях дождя, бойцы не прячась, почти в рост, перебегают воложку. По колено — через одну речку, по грудь – через вторую. Еще несколько шагов и они во главе с Курковым добираются до батареи. Она пуста. Убитые и раненые артиллеристы лежат вокруг орудий. Одно из них разбито, три остальных — целехоньки. И когда Курков понимает это, его мальчишеское лицо принимает почти торжественное выражение.

Курков: Ну, теперь мы им покажем! (Он свирепо оборачивается к бойцам) Боеприпасы тащите, сюда немедленно! Артиллеристы есть? Селихов! Где Селихов?

Он натыкается на полевой телефон. Зуммер гудит. Он снимав трубку, слушает.

Курков: Ничего не понимаю! Что? Повторите! (У него изумленное недоумевающее лицо.) Какая "Онега"? Откуда? Повторите!

Москва. Поздний вечер. Дежурная аптека. Девушка в халате дремлет за прилавком. Тоня у телефона-автомата. Зритель не слышит, что она говорит, но слышит ответ:

Голос: Да, пришел. Позвоните попозже.

Подле аптеки останавливается машина. Выходят девушка и молодой человек — оживленные, нарядные, веселые.

Молодой человек: Извините. (Аптекарь поднимает голову) Едем за город, а "Нарзан" забыли (Он немного пьян) Записались сегодня.

Аптекарь: (невольно улыбаясь) Сколько?

Молодой человек: А вот на этот вопрос я сам единолично ответить не могу. Вчера мог. А сегодня — уже нет. Муся, сколько?

Муся: Двадцать.

Молодой человек: Муся думает, что двадцать хватит.

Выходят с бутылками. Шум отъезжающей машины. Тишина.

Тоня: (снова набирает номер).

Голос в телефонной трубке: Товарищ Веревкина, все в порядке. (С открытым ртом она прикладывает руку к сердцу) Нарком у себя и дело уже лежит у него на столе. Придется еще раз позвонить. Ну, скажем, через час.

Тишина. Тоня сидит в пустой аптеке. Время от времени приходят люди. Девочка, лет пятнадцати, заплаканная, дрожащая, уносит кислородную подушку. Старушка входит, покупает капли Зеленина, о чем-то долго разговаривает с полусонной аптекаршей. Тоня видит все это, как в беззвучном сне. Взглянув на часы, она снова подходит к телефону. Не отвечают. Слышны длинные гудки. Она вешает трубку, опускает монету. Гудки. Снова опускает. Гудки. Окна светлеют. Рассвет. Тоня вешает трубку, снова звонит. Не отвечают. Она выходит из аптеки.

Тоня идет по утренней, еще пустынной Москве. У ворот спят дворники. Пьяный парень, распевает «Я и моя мама». Набережная. Спортсмены в гоночных лодках. Удаляющаяся вдоль набережной, тоненькая фигурка Тони.

На "Онеге" тревожно следят за приближающимися самолетами. У зенитных пулеметов — матросы Миронова. Немецкий летчик пикирует на "Онегу". Первая бомба начисто сносит только что построенный домик. Крики раненых. Второй самолет пикирует прямо на зенитные пулеметы. Это — смелая и вполне успешная атака, потому что когда он уходит, у пулеметов лежат раненые и убитые матросы.

Сбоев, не отрываясь от пулемета, оглядывается с отчаянием, третий самолет ложится в пике.

И вдруг начинают работать все пулеметы: на месте убитых и раненых матросов — Веревкин, заключенный из шахтеров, часовой, стоявший на кормовых рострах.

Пикирующий самолет подбит, долго тянет, дрожа и вдалеке падает в море.

Прошита пулями и сбита доска с надписью "Запретная зона». Первый самолет снова заходит на "Онегу". Веревкин поворачивает орудие, ждет, пока он подойдет ближе — и вдруг одна, потом другая пуля пролетают над его головой. Он подносит руку к лицу — кровь. Он ранен рикошетом — пулей, скользнувшей по стволу пулемета.

Он не видит сцены, происходящей за его спиной. Между ним и этой сценой — дымящаяся стена домика с еще невставленной оконной рамой. Он видит только мелькнувшие в оконной коробке лицо Аламасова, потом — свирепое лицо Будкова. Не понимая в чем дело, Веревкин снова напряженно ждет приближения самолета. Схватку между Аламасовым, выстрелившим в Веревкина из револьвера, и Будковым, который кидается на Аламасова и борется с ним, видит с командного мостика Миронов.

Это — короткая, но полная бешеного напряжения, схватка происходит почти незаметно, Общее внимание устремлено на пикирующий самолет. Будков повалил Аламасова, они дерутся среди дымящихся развалин домика, у самого борта. Последнее усилие — и Будков сталкивает Аламасова за борт.

Вой пикирующего самолета, взрывы бомб, треск пулеметов Скрежет, сильные всплески, тревожные крики. Команда Миронова неслышна, но с высоты видны смелые, неожиданные эволюции "Онеги": то она бросается вперед, то стопорит, то круто заворачивает налево и направо.

Самолеты — сперва один, потом другой, улетают. Тишина. Слышится только плеск волн. Жалобный голос раненого повторяет: "Ох, братики... Ох, братики... Ох, милые..."

Будков, сморкаясь и вытирая грязной рукой лицо, смотрит за борт. Потом, сплюнув, берется за дело: поднимает раненого матроса и, как ребенка несет его на корму, где буфетчица уже устраивает других раненых. Поднимает другого — того самого, который уже в забытьи повторяет: «Ох, братики! Ох, милые!»..

Будков: А ты держись, так? Считай, что не ранен. Такое дело, браток. Война!

Этим словом открывается давешний кругозор с пустым пространством между позициями Куркова и немцев. Дождь перестал — и теперь это пространство едва проглядывается сквозь темное облако вздыбленной земли. Взлетают и с кажущейся медленностью падают тысячи гранитных осколков. Это немецкая артподготовка. Сейчас она кончится — и немцы пойдут в атаку.

Курков злобно швыряет трубку полевого телефона. Сейчас же он начинает снова звонить.

Селихов: Что случилось, товарищ командир?

Курков: Какие-то изменники... На пароходе "Онега". (Кричит) Не понимаешь? Заключенных везли, а они взбунтовались.

Селихов: Извиняюсь, товарищ командир. Нам же воевать надо.

Курков: Сюда идут, к нам. Не к нам, конечно, а к немцам.

Селихов: Какой будет приказ?

Курков: Приказ? (Он в бешенстве грозит кому-то кулаком. Резкое движенье, он сжимает зубы, белеет). В бога, в душу в мать вас всех и с изменниками вместе! Сейчас немцы в атаку пойдут. Наводи, Селихов!

Пушки и прежде были направлены в сторону немецких позиций. Теперь наводчики уточняют прицелы.

Сперва один, потом другой боец оглядывается на море. Курков подносит бинокль к глазам: в поле зрения странный, старомодный пароходик, с круто выгнутым носом. На палубе — ничего, кроме командного мостика и косо торчащей, стрелы.

Курков: Он! (Он отдает команду. Замешательство наводчиков. Он с бешенством повторяет команду — и пушки разворачиваясь на 160 градусов направлены на приближающуюся "Онегу".)

На палубе "Онеги" Над лежащими на корме ранеными – Веревкин, Будков, матросы, из остатков разбитого домика устраивают прикрытие. Несмотря на то, что почти все палубные сооружения снесены, у "Онеги" боевой, неунывающий вид. За пулеметами — новые люди, почти все из заключенных. Граница между лагерниками и свободными теперь начисто сметена. Охранник лежит у одного пулемета, рядом с заключенным. Сбоев проходит мимо Веревкина, останавливается, нерешительно смотрит.

Сбоев: Извините... Я хотел с вами поговорить. (Они отходят в сторону). Мне хотелось... Я плохо говорил тогда, в трюме... Но вы, понимаете...

Веревкин: Понимаю. Ну, так как там у нас?

Сбоев: В Полярном?

Веревкин: Вообще, на флоте. Когда меня... Когда со мной... Помните, только что были назначены маневры...

Сбоев: Ну, как же, были маневры. Судоремонтную построили уже без вас?

Веревкин: (с живостью) Ах, построили все-таки? Сколько об этом говорили.

Сбоев: С "Д-2" история была еще когда вы?..

Веревкин: Нет.

Сбоев: А при вас было приказано больше рабочей глубины лодкам не погружаться?

Веревкин: Тоже нет.

Сбоев: Ну как же, это после того, как "Д-2" не всплыла. Подумайте, какая чепуха! В Баренцевом море глубины повсюду больше, чем рабочие! Стало быть, что же? Вовсе не погружаться?!

Веревкин: И как же поступили?

Сбоев: (смеясь) Как? Очень просто! Новый комфлота сделал вид, что такого приказа не было. Посоветовался с Вольским и...

Веревкин: С Вольским?

Сбоев: Да, Вольский теперь командир бригады подводных лодок.

Веревкин: Давно пора.

Сбоев (по-мальчишески): Теперь дело пойдет, правда?

Над головой Веревкина он видит очертания берега. Все смотрят на приближающийся берег. Бой не виден из-за крутого поворота залива; батарея замаскирована, земля ка­жется спокойной и мирной. Миронов на капитанском мостике смотрит в бинокль. У него — тревожное, недоумевающее лицо.

Миронов: Товарищ Сбоев! (Сбоев взлетает на мостик. Миронов протягивает ему бинокль). Взгляните-ка вот туда. Левее.

Видите груду камней с острой вершиной.

Сбоев: Вижу.

Миронов: Под крутизной, еще левее.

Сбоев: (радостно) Наши!

Миронов: Наши-то наши...

В окружностях стекол, сперва далеко, потом все ближе появляются темные окружности наведенных орудийных стволов. Темные грозные круги в светлых кругах бинокля направлены на подходящую к берегу "Онегу".

Сбоев: Боже мой, боже мой! Что я сделал!

Зритель слышит команду "Огонь!" — и сразу же за кормой парохода высоко встает сверкающий брызгами столб.

Миронов: (хватает его за грудь) Что вы сделали? Говорите! Говорите же, мать вашу.

Сбоев: Я... Я сообщил командованию, что на "Онеге" бунт.

Миронов: Да как ты смел, сволочь! На моем пароходе...

Сбоев: (полузадушен) Это не я! Охранник не знал, как поступить. Он сказал мне, что сообщит на берег, а я... Я не остановил его!

Миронов: (швыряет его на палубу) Сигнальщика!

Новый залп. Снаряды легли вдоль борта. Стремительная волна обрушивается на пароход, смывая с палубы людей и грузы.

Сбоев вырывает у матроса флажки. Он сигналит — внизу, на палубе за каждым его взмахом следят встревоженные, измученные, усталые люди.

Курков заметив, читает сигналы.

...Прекратите...

Третий залп раздается прежде, чем он успевает расшифровать следующее слово

...Огонь...

Попадание. "Онега" накренилась.

Сбоев продолжает сигналить

...Свои...

Курков отдает команду остановить огонь. Читает:

...Идем...

Артиллеристы молча смотрят на "Онегу":

...Сражаться...

Почти потерявшая ход "Онега" медленно приближается к берегу:

...За родину...

Снова темные дула пушек в светлых кругах бинокля. Орудия поворачиваются к немецким позициям.

Артиллерийская подготовка кончилась. Немецкие егеря ползут вдоль воложки. "Онега" подходит к берегу и швартуется в маленькой гавани под прикрытием берегового утеса. Энергичная разгрузка, в которой принимают участье все раненые и здоровые, свободные и заключенные, матросы и офицеры.

Стрела ходит вперед и назад, опуская на берег ящики с боезапасами, оружие. Подцепив грузовую машину, она осторожно опускает ее на землю, заключенный шофер сразу же садится за руль.

Берег вдоль воложки, по которому немцы стремятся проникнуть к заливу — единственное пологое место, среди нагроможденных скал. Берег вдоль воложки открывается дважды — сперва с позиции Куркова, потом с обратной стороны, с немецких позиций. Немецкие егеря (в характерной форме, с альпенштоками) перебегая вдоль воложки, готовясь к решительной атаке.

Под прикрытием утеса Сбоев раздает заключенным винтовки.

Сбоев: (Веревкину) Командуете первым взводом!

Взвод Веревкина из заключенных занимает позицию.

Сбоев: (Будкову) Принимай второй взвод!

Взвод Будкова выходит на воложку.

Сбоев: (Экземплярскому) Веди своих!

Третий взвод занимает позицию. Берег вдоль воложки поворачивается снова, как на оживающей карте: немцы идут в атаку.

Миронов сильно хромая, опираясь на самодельную палку, спускается по трапу, ведущему прямо в воду. Накренившаяся "Онега" пуста, он покидает судно последним. Почти дойдя до берега, он возвращается. Мучительный подъем по трапу, обратно на борт.

Сбоев, ушедший с головой в организацию отряда, отрывается на мгновенье, видит Миронова и несколько мгновений следит за старым капитаном, не слыша, что говорит ему Экземплярский. Сбоев бросается к Миронову, но разорвавшийся поблизости снаряд, заставляет его вернуться,

Миронов заходит в свою каюту, стоящую косой и с трудом открывает заклинившуюся дверцу несгораемого шкафа. Достает ящик с судовыми документами. Бутылка коньяку стоит в шкафу. Усмехнувшись, — он берет и бутылку.

Снова медленный спуск по трапу — особенно трудный, потому что Миронов несет ящик. Наконец — берег.

Обрывающиеся утесы с выходом на воложку, вдоль которой все с большим спокойствием (орудия молчат, тишина) двигаются к морю немцы.

Отряды Сбоева (из заключенных) и Куркова заняли позиции по обоим сторонам воложки. Ждут.

Под скалой буфетчица перевязывает Миронова.

Буфетчица: (разматывая бинт) Да что же вы с собой сделали, Петр Николаевич, миленький? Да как же так можно, родной вы в мой, душенька вы моя! Да как-же...

Лежа, Миронов поднимается на локте. "Онега" кренится все больше. Поднявшаяся волна бьет судно о берег.

Большое, старое лицо Миронова залито слезами.

Еще удар накатившей волны — и маленький пароход ложится на бок. Капитанский мостин коснулся воды.

Буфетчица: Сейчас мы вам перевязочку сделаем, новенькую, чистенькую... (Видит лицо Миронова и вскрикивает с ужасом) Больно?!

Миронов: (с трудом удерживая дрожащие губы) Ничего, пустяки.

Немцы вышли на самое широкое место берега вдоль воложки.

Наши ждут. Взвивается ракета.

Конец.

16 июня 1963 года